Собачий переулок[Детективные романы и повесть] - Лев Гумилевский

Он вздохнул, точно набирая в легкие больше воздуха для готовящегося нападения. Он как-то особенно сверкнул глазами, скользнув по внимательным лицам слушателей, и вдруг поднял голову, возвысил голос до проникающей страстности:

— А можно ли изо дня в день, товарищи, хотя бы по частицам, по крупицам творить новую жизнь, основанную на взаимном уважении, самоуважении, на товарищеском равенстве женщин, на подлинной заботе о ребенке в атмосфере той страшной распущенности, которая, прикрываясь лозунгом борьбы с мещанством, является не чем иным, как мелкобуржуазным анархизмом, ничего общего ни с революцией, ни с марксизмом, ни с коммунизмом, ни с новым бытом не имеющим? Нет, нельзя!

От оратора не укрылось легкое движение среди слушателей. Оно точно напомнило ему о чем-то, он заговорил поспешно:

— Товарищи, мы сошлись здесь, присутствуя на заключительном акте страшной драмы. И нам, только что опустившим в могилу нашего товарища, не так уже важно, что вызвало эту драму! Мы не знаем еще, кто виновник ее — наш ли товарищ или человек другого класса, чуждый нам? Было ли поводом гнусное чувство ревности, месть отверженного любовника или слепая, безудержная страсть? И в том, и в другом, и в третьем в основе происшедшего лежит половая распущенность, голое животное чувство, вызывающее из недр прошлого человека ту первобытную дикость, животность, с которыми жил человек в каменный период.

Сеня остановился на минуту и с какой-то неуемной силою, страстностью и гордостью откинул назад голову В этот миг он многим показался чуть не вождем, чуть не Савонаролой[10], громившим своих соотечественников. Правда, в нем не было ничего аскетического, наоборот, высокая, крепкая фигура его, прочно вросшая в свежую землю могильного холмика, говорила о какой-то особенной жизнерадостности, жизненной крепкости, но некрасивое, изрезанное угрюмыми складками у губ лицо его намекало на это сходство.

— Мы не ребята, и нечего прятаться, надо истине глядеть бесстрашно в глаза! Пора увидеть нам, как половая распущенность ведет многих из нас по страшному пути, где не может быть речи о пробуждении человеческой личности, об участии к слабейшему, о равноправии женщины, о ребенке, а значит, и о всем том, во имя чего творилась революция! Разве мало среди нас тех, кто не замечает страшной цепи, увлекающей его по этому пути! Разве не они, призывая бороться с мещанством, объявляют мещанством половое воздержание, юношескую любовь? Разве не они, прикрываясь идеей материалистического миропонимания, все богатство человеческой личности низводят до круга отправления естественных потребностей? Разве не они, не мы это делаем? И разве не ясно, куда ведет этот путь, к чему он приводит? Нам не нужен ответ, нам отвечают и эта могила, и та тень человека, тот наш товарищ, которого сейчас научная культура спасает от последнего разрушения!

Сеня опустил голову. Он был взволнован, тяжело дышал и, глядя на толпу блестящими, полными сознания глазами, не видел никого. Нужно заметить, что и слушателей взволновала его речь. Сосредоточенного внимания молодых лиц не рассеивал ни солнечный день, ни мечущиеся над головами воробьи, ни судорожные всхлипывания отца Веры, старого хромого бочара, все время как-то не умевшего протискаться вперед ни теперь, ни раньше.

— Теперь я спрошу вас, товарищи, — продолжал Королев с какой-то изумительной задушевностью, подчеркнутой тихим движением вперед, к рядам слушателей, — спрошу вас: один ли Хорохорин, если великая сила науки возвратит его к жизни, задает себе прямой вопрос: «Что же делать?» Нет, не один он потрясен происшедшим, не одного его касается жуткая трагедия молодости, и не один он задумается над этим вопросом, и не один он будет отвечать на него! Это наш общий вопрос, это наша общая беда, и мы вместе ответим на этот вопрос словами Ленина: наша задача — воспитать из себя коммунистов, и надо, чтобы все дело воспитания, образования и учения современной молодежи было воспитанием в ней коммунистической морали.

Заметно стало, как напряглось внимание слушателей. Сеня остановился на минуту и затем продолжал:

— Буржуазия, подменяя понятия, бросая песок в глаза рабочему и крестьянину, утверждала, что коммунисты отрицают всякую мораль. Это ложь! Мы знаем, что коммунистическая мораль существует, коммунистическая нравственность есть! Буржуазная мораль вытекала из велений Бога, но мы хорошо знаем, кому и зачем Бог был нужен, как знаем и то, для чего служила буржуазная мораль! Наша нравственность имеет другой характер, она вполне подчинена интересам классовой борьбы пролетариата! Коммунистическая нравственность — это система, которая служит борьбе трудящихся против всякой эксплуатации! Наша нравственность имеет целевую установку на пользу революции, на борьбу за укрепление и завершение коммунизма: что революции полезно, то нравственно; что ей вредно, то безнравственно…

Сеня замолк, отвернулся от солнца, резавшего светом глаза, повысил голос,

— И с этой единственной правильной классовой точки зрения пролетариата безнравственно все то, что ослабляет нас как борцов, все, что ослабляет нашу волю к строительству нового мира, что мешает нам достигать прямых наших целей! Если беспорядочная половая жизнь, начинающаяся слишком рано, выливающаяся в дикую распущенность, подрывает наши физические и душевные силы, отравляет нашу волю, уводит нас в Собачий переулок, то это безнравственно… И, наоборот, половая сдержанность, товарищеское отношение к любимой женщине — это высший, коммунистический тип половых отношений, это основа нашей половой нравственности, как небо от земли далекой от половой морали гнилого буржуазного общества.

Солнце вздымалось все выше и выше, птичья суматоха в кустах не утихала, легонький ветерок сдувал с взволнованных лиц зной полдня и горечь падавших с губ оратора слов

Никогда еще, кажется, ни одного оратора ни на одном митинге не слушали с таким вниманием у нас в городе, как слушали Королева у свежей могилы Внимание это не ослабевало до самого конца речи, не отвлекалось оно и на чужие чьи-то похороны, совершавшиеся невдалеке. Редко кто успевал перешепнуться с другим коротким замечанием.

Трудно было слушать здесь на могиле, под солнцем, на ветру, относящем части слов, среди далекого мальчишечьего визга, заглушавшего иногда голос Сени Но вся необычность обстановки придавала каждому слову особенную остроту и значительность.

Товарищи, — кончил Сеня, — дорогие товарищи! Не в вашем характере бессильные жалобы, не в нашей природе отчаяние и проклятия — мы живем для борьбы, и если враг наш в нас самих, мы станем бороться с собою! Может быть, сегодняшний день для многих из нас станет той освежающей грозою, без которой не созреет поле, не расцветет новая жизнь! Тогда и эта страшная жертва будет оправдана! Товарищи! Дело настало живым!

Сеня опустил голову и так сошел с могилы. Перед ним расступились. Какая-то растерянность была среди всех потрясение его речью. Нельзя было стряхнуть с плеч упавшие тяжкими глыбами слова.

Наконец кто-то вытолкнул на могилу Боровкова, который должен был говорить от нашей драматической труппы. Он простоял на могиле одну секунду, взглянул в высокое небо, чтобы спрятать от толпы глаза, потом махнул рукою и ушел, не прибавив ни слова.

Никто не усмехнулся, но все как будто поняли и согласились, потому что после этого положительно не дали говорить Анне Рыжинской, но стали безмолвно расходиться.

Тогда-то, раздвигая толпу, отвечая на вопросы одно и то же, прорвался к Королеву приятель Хорохорина — Шульман, дежуривший в больнице. Сеня встретил его тем же вопросом, что и все.

— Ну?

— Пришел в сознание! — ответил тот.

Толпа мгновенно окружила его.

— Ну? Что?

Шульман растерянно развел руками, глотнул слюну, ска зал:

— Признается!

— В чем? — кричали ему.

— Он говорит: «Да, это я убил!»

Все как-то съежились, поникли головами и смолкли И многие непокрытые головы в этот полдень, налившийся зноем, не пекло солнце, и многих не согревал летний день, и во многих не мог отогнать наползавшего откуда-то изнутри острого, как кладбищенский сквозняк, холодка

Глава VII. «ДА, ЭТО Я УБИЛ!»

К утру четвертого дня тот интерес, который сосредоточивался вокруг палаты № 8, где лежал Хорохорин, дошел до своего предела.

Число посетителей палаты возрастало. Больные нервничали. Дежурный врач выходил из себя.

Маленький, веснушчатый Шульман, устроившийся кура тором у Хорохорина, не отходил от него, и врачи мирились, когда он взволнованно говорил:

— Разве можно от него отойти, когда он может каждую минуту очнуться? Он может повторить попытку… Сорвать повязки! Мало ли что!

Доктор Самсонов, дороживший больным больше всего как исключительно хирургическим опытом, вполне соглашался с ним и даже распорядился дежурить вместе с ним сестре.